Путница - Страница 45

Одна надежда, что удастся споить и засунуть поглубже под стол.

* * *

Разговоры у костра постепенно умолкли. Рыска подосипла, да и слушать ее звонкий голосок устали, хотелось чего-нибудь поспокойнее. Кое-кто уже вытянулся на лежаке, но пока не спал, задумчиво глядел на ровное, уютное пламя.

Сытый и подобревший вожак благодушно окликнул Алька:

– Эй, саврянин, может, сыграешь? Или тебя вначале напоить надо?

– У меня гитары нет, – проворчал тот, еще глубже пряча руки под мышки.

– У нас есть! – Лесоруб с готовностью задрал мешковину на одном из возов и вытащил старенькую, облезшую и захватанную до мышиного цвета гитару.

Альк брезгливо принял ее за гриф. Положил на колени, тренькнул по струнам. Удивленно хмыкнул: звук оказался негромким, глуховатым, но чистым и приятным. Похожим на его голос, подумала Рыска.

Заинтересованный саврянин взялся за гитару всерьез, испытывая ее сложными аккордами и переборами, настраивая струны и одновременно разминая пальцы. Потом утвердительно кивнул – не слушателям, а гитаре – и запел:

Закатное солнце зовет за край окоема,
Прельщая росписью яркой на облачных грядах:
Послушай, парень, зачем тебе жить по-простому,
Когда в этом мире полно ненайденных кладов?
Когда в этом мире полно нехоженых тропок
И девушек длинноволосых, с лукавым взглядом?
Ты мог бы правителем стать и героем – мог бы,
Чего ж ты цепляешься за этот домик с садом?
Прочь, робость и жалость, взят посох, набита сума —
Всем нам эта жажда дороги хоть раз да знакома.
Но солнце садится быстро; приходят холод и тьма.
И те, кто уйти не успел, остаются дома.

– А хорошо, – с таким же приятным изумлением, как у Алька при первых звуках гитары, заметил вожак. В голосе отчетливо сквозило: «Жаль, что саврянин, а то бы больше похвалили». – Давай еще че-нить!

Остальные лесорубы одобрительно загомонили. Рыска отвернулась, чтобы саврянин не увидел, как она сдавленно хихикает: лицо у Алька стало как у благородной дамы, которой домогаются десять простолюдинов, – и снизойти до них честь не позволяет, и деваться некуда, и, чего греха таить, лестно.

– Может, ты «Козу и медведя» знаешь? – с надеждой спросил возница.

Саврянин промолчал, но из-под его пальцев потекла бойкая незатейливая мелодия. Пели хором, прихлопывая и притопывая, даже у Рыски заново голос прорезался. Потом кто-то заказал «жалостливую, для души», потом, чтобы развеяться, завели частушки – сначала похабные, потом очень похабные, но все равно жутко смешные. Девушке даже на лучинку показалось, что она снова на хуторе, засиделась допоздна с батраками.

Наконец вожак спохватился, глянул на звезды и велел всем ложиться, напоследок щедро позволив сказочникам:

– Можете запасные покрывала взять, на возу лежат. И это… кулеш доешьте. Мы утром свежего сварим.

– Спасибо, дяденька! – Рыска была сыта, но мучилась угрызениями совести: Альк, как и говорил, есть из ее миски не стал, да и лесорубы тогда смотрели косо. Может, сейчас согласится? Девушка сняла котел с перекладины и поставила у ног Алька. Кулеша осталось немного, больше на стенках, чем на дне, но одному человеку должно хватить.

Саврянин отложил гитару, потянулся и с брезгливой гримасой, будто оказывая одолжение, взял протянутую Рыской ложку. Лесорубы один за другим засыпали, и над поляной зазвучал новый, куда менее мелодичный хор. Жар тоже подремывал сидя, но мужественно дожидался подружку.

Девушка выбрала и подбросила в костер несколько сучьев потолще, чтоб надолго хватило. Присыпала сверху мелкими, сразу занявшимися и ярко осветившими лица веточками.

– Альк, а откуда ты так хорошо знаешь наши песни?

– Какие это – ваши? – Саврянин отколупнул кусок уже остывшего и загустевшего варева.

– Ну про козу? И про время, которое заканчивается? – Рыска внезапно вспомнила, где впервые ее услышала. – Которую ты в зайцеградской кормильне пел?

– Про козу любой дурак с трех попыток подберет, а слова вы сами пели, я только первую строку «подал». – Альк придирчиво рассмотрел ложку и начал с показушной неохотой объедать с нее кулеш. – А про время – это как раз наша песня. Саврянская. Я ее только на ринтарский перевел.

– Неправда! – Рыска запнулась, поняв, что слова действительно немного отличались. Но музыка точно была та. – К нам в веску прошлой зимой менестрель приезжал, он ее пел.

– Ну, значит, переводили и до меня. Красивая же, правда?

– Да, но она о минувшей войне! – со священным ужасом воскликнула девушка. – Чудо, что наши мужики тебя еще до наместника не побили! Ты нарочно их разозлить хотел, да?

Альк от души рассмеялся, шкрябая ложкой по стенкам котла.

– Детка, ее сочинили еще в позапрошлом веке – один слегка сдвинутый философ, который писал толстые трактаты о смысле жизни, а на их полях – стихи и ноты. Так, между делом. Философ он, надо сказать, был паршивый, нудный и недалекий, но его сочинения сохранились до сих пор и почитаются великой ценностью. Именно из-за полей. Забавно, правда? Истории чхать на то, что ты полагаешь своим предназначением. Она, как сорока, тащит в гнездо все яркое, блестящее, необычное.

– Но напоминать людям о войне…

– Какой войне, Рысь? Где там о ней хоть одно слово? Эта песня о любви. Мужестве. Долге. Почему, интересно, людям нужна война, чтобы их оценить?

– Но он же уходит на войну! – уперлась девушка. Тот менестрель так и сказал: «А сейчас я исполню балладу в память о тех, кто не вернулся из битвы при Йожыге!» Правда, что песня не его, не сознался… – «Заплету я в клинок…»

– Он просто уходит, – терпеливо разъяснил Альк. – В никуда. Может, им родители жениться запрещают. Или она вообще чужая жена и завтра муж возвращается из похода. Может, он что-то натворил и подвергает близких опасности, оставаясь с ними. Может, она помирает от легочной гнили и он делит с ней последнюю ночь…